Премьера спектакля британского драматурга российского происхождения Натальи Пелевайн "Все в твоих руках" состоялась 4 апреля в Дагестане. На ней присутствовало руководство Дагестана во главе с президентом Муху Алиевым. На следующий день было объявлено об отмене субботнего и воскресного спектаклей. А потом спектакль и вовсе закрыли, а режиссера Скандарбека Тулпарова вынудили покинуть Дагестан. Корреспондент Каспаров.Ru Ольга Малыш побеседовала с автором пьесы Натальей Пелевайн о спектакле, о терроризме, о политике, о стране и о нас с вами.
Почему для своей пьесы вы выбрали именно тему "Норд-Оста"?
Такие трагедии всегда производят сильное впечатление. Когда случаются настолько страшные и катастрофические события, как захват заложников в Театральном центре на Дубровке, — события, которые творим мы, люди, своими руками, мне лично хочется поговорить, проанализировать, попытаться объяснить. У меня нет иллюзии, что я могу ответить на все вопросы, у меня нет никаких ответов. Но я хочу задавать вопросы, я пытаюсь вести диалог со зрителем.
Тему "Норд-Оста" я выбрала, безусловно, и потому, что родилась в Москве, потому что я давно связана с театром. Наверное, были и такие не слишком глубокие, не слишком важные причины, но так сложилось, что именно о "Норд-Осте" мне захотелось написать.
Еще роль сыграл тот факт, что среди террористов, захвативших Театральный центр на Дубровке, было много женщин. Вообще, террористы стали использовать женщин в терактах только с 2001 года. Тогда в Палестине впервые — где-то на границе между Палестиной и Израилем — взорвалась смертница. Так как это была неординарная ситуация, мне хотелось об этом подумать, поговорить.
Вы хотели дать какую-то альтернативную оценку случившемуся?
Если говорить об альтернативной оценке, то — возможно. Я хотела подойти к этому вопросу с человеческой позиции, а не с медийной. СМИ часто работают на штампах, почерпнутых из голливудских фильмов, так как те, кто смотрит новостные каналы, — это не обязательно люди высочайшего интеллекта. Штампы хорошо продаются как в голливудских блокбастерах, так и через новостные каналы. Не буду говорить о позиции власти. Любая власть, и не только этой страны, умело использует штампы: хороший — плохой. На этом базируется большая часть истории человечества, как мне кажется. А жизнь не двухтональная, у нее очень много разных оттенков, и мне хотелось подойти к событиям на Дубровке именно с этой позиции.
Вы можете рассказать о сюжете пьесы?
В пьесе террористы — мужчины и женщины, большинство из них не имеет большого количества слов, они находятся внутри зала, они перемещаются, входят и выходят в двери, взбираются на сцену и с нее уходят за кулисы, в общем, перемещаются так, как они перемещались в реальной ситуации. Зал махачкалинского театра, в котором ставился спектакль, очень похож на зал в Театральном центре на Дубровке. Я сразу оговорюсь, что моей целью не было буквальное воспроизведение реальных событий, к тому же это было бы технически невозможно. Моей целью был диалог со зрителем о том, что с нами вообще происходит.
Через срез судьбы одной из героинь пьесы я пытаюсь говорить о войне, о последствиях войны и о том, что иногда последствиями войны могут стать такие трагедии. Героиня, о которой идет речь, — молодая чеченская женщина. Она когда-то мечтала учиться в Москве, работать, жить, иметь детей, но из-за всего, с ней случившегося, она потеряла смысл жизни и оказалась в страшной роли террористки-смертницы. Я ни в коем случае не пытаюсь ее оправдать, я пытаюсь привлечь внимание к этой проблеме. Среди террористов в пьесе большинство — мужчины, это те люди, которые находятся за точкой возврата, к мирной жизни они не вернутся, а возможно, они никогда ее и не знали. Безусловно, таких нужно уничтожать, но женщина, о которой я говорю, не принадлежала к их числу — вот в этом трагедия. Я понимаю, что сложно провести эту грань, но ее надо провести. Вот представить на секундочку, что значит не видеть жизни. Это же такая темень, когда у человека все рушится перед глазами, и жизнь как будто заканчивается. И если мы станем чуть больше влиять на то, что происходит вокруг нас, на политическую ситуацию, то, может быть, мы сможем вытянуть этих отчаявшихся людей обратно на нашу с вами сторону, не позволим им сознательно идти на смерть, быть использованными, взрывать себя, забирая наши с вами жизни.
Террористка, о которой в пьесе идет речь, — собирательный образ?
Что касается девушки-чеченки, то она, безусловно, — собирательный образ. Я не имела в виду какую-то конкретную девушку с конкретным именем, хотя бы потому, что ни об одной из террористок не было достаточной информации. Большинство девушек, участвовавших в теракте, не были из экстремистски настроенных семей. Только двоих из них втянул в это все брат. Остальные были вполне европейскими женщинами — взгляните хотя бы на их фотографии. Они имели высшее образование: одна была врачом, другая — бухгалтером, третья — учителем. Этим девушкам было, в основном, по 20 с небольшим лет, они только успели закончить учебу и начали работать. Такие вот трагические, страшные судьбы.
Что вы скажете по поводу заявления президента Дагестана Алиева о том, что пьеса "героизирует образ террористов"?
Террористы ведут себя достаточно грубо, кто-то в большей, кто-то в меньшей степени, как это бывает в жизни. Они бросают на пол пожилую женщину, она падает, и это все очень неприятно смотрится. Они расстреливают одного из заложников и так далее, и я не знаю, как надо было смотреть пьесу, чтобы сказать, что террористы в ней предстают якобы белыми и пушистыми. Что там происходило в голове у Алиева, сказать сложно. Но если смотреть телерепортажи со спектакля, то видно, что люди в зале плачут. Разве это плохо, что люди что-то почувствовали? Чего нам в обществе не хватает, так это понимания друг друга и сочувствия друг к другу. Хамства везде хватает — стоит только выйти на улицу, спуститься в метро. И в этой ситуации спектакль о том, что все мы люди с одинаковыми проблемами, болячками, оказывается не нужен.
Алиев ведь вдобавок заявил, что спектакль — это попытка дестабилизировать обстановку в Дагестане, и намекнул на вашу связь с Березовским...
Он меня, конечно, этим добил. А то, что у меня с Березовским нехорошие, крайне нехорошие отношения, он не знал. Я провожу много времени в Штатах, и меня периодически приглашают на программу "Перекресток" на RTVi. В этой передаче обычно сталкивают людей на разные политические темы, и я там однажды сидела с Алексом Гольдфарбом, он — правая рука Березовского. Не очень приятная была беседа, и, в общем, у нас с ним очень нехорошие отношения, никакой связи между нами нет вообще. Я не могу понять одного: если бы товарищ Алиев удосужился напрячь кого-то из внушительного вида силовиков, которых он притащил с собой на премьеру, навести справки, они бы все это узнали — и незачем было бы нести про меня эту ахинею. Он думает, что я ничего по этому поводу делать не стану? А я ведь стану. Я сейчас выбираю между судебным процессом и открытым письмом президенту. Почему Алиев считает возможным предъявлять мне такие обвинения? Это же страшнейшее обвинение — дестабилизация региона, боже мой, за это, по идее, должна быть статья, меня должны прийти и арестовать, я должна сидеть. Но я быстро на это все отреагировала. И информация о произошедшем была растиражирована по всем главным международным информационным агентствам, я думаю, что в Кремле сильно не порадовались.
Какие источники вы использовали при написании пьесы?
Я очень близко общаюсь с потерпевшими в теракте — с теми людьми, которые держатся вместе. Они общаются между собой, близко контактируют с Бесланом. Вникая в эту тему, я изучала любые материалы, которые только могла достать: видео-материалы, какие-то рассказы и свидетельства очевидцев.
В Дагестане ваш спектакль запретили. От кого же все-таки исходила инициатива?
Я думаю, что это именно Алиев. Все случилось так: после спектакля ко мне подошел режиссер, он неважно выглядел. Я спросила его, в чем дело. Режиссер долго отказывался признаваться, но я человек настойчивый — и в итоге он рассказал, что к нему подошла министр культуры и сообщила, что президент в шоке от спектакля и говорит, чтобы он никогда больше не игрался. При этом министр культуры, бедная-несчастная, на которую потом перевели все стрелки, попросила режиссера не говорить мне о настоящей причине запрета спектакля. Видимо, она боялась моей реакции. "Скажите ей завтра, — сказала министр, — что заболела артистка". Артистке, видимо, уже готовили где-то там больничную койку. После того, что я услышала от режиссера, я подошла к министру и сказала, что должна знать, что происходит. Мне было неприятно, что меня пытаются обмануть, ведь я сидела в одном ряду с президентом и видела, как он демонстративно вышел из зала еще до окончания спектакля. И после этого мне будут рассказывать, что заболела артистка, надеясь, что я в это поверю.
Естественно, после того как история со спектаклем стала обсуждаться в СМИ, Алиев собрал пресс-конференцию, где заявил, что ни о чем не знал. Забавный у него вид был.
Я не знаю, в какой форме от него прозвучало указание о запрете. Мне это безразлично. Даже если у них в правительстве есть какой-то метод кодированного общения, когда он просто поводит как-то бровью, ничего не говоря, а его подчиненные, в частности — министр культуры, все понимают и идут выполнять. Я знаю только, что мне в тот вечер было сказано, что спектакль снимается, и снимается по воле властей. А это противозаконно, потому что решать, какой у театра будет репертуар, может только руководство театра, мы ведь номинально живем не в советское время.
Оказывалось ли на вас какое-то давление в связи с запретом спектакля?
Мне было сказано людьми, которые ко мне хорошо относятся, чтобы я никуда не выходила из гостиницы. Режиссера Скандарбека Тулпарова тоже предупредили связанные с администрацией президента люди: ты в свою машину не садишься. Это было в тот день, когда президент Алиев сделал свое первое заявление по поводу спектакля. И так, в конце концов, накалилась ситуация, что люди, которые мне хотели добра, сказали: давай мы тебя отвезем в аэропорт и посадим на самолет!
Борьба за власть — вещь очень сложная, и если бы со мной что-то случилось, то совершенно не факт, что виноват был бы в этом сам Алиев. У него наверняка есть недруги, которые хотят получить его место, и им могла быть выгодна моя гибель в свете этого скандала со спектаклем. Но, по-моему, это было бы уж слишком явно. То есть, с одной стороны, Алиев выслуживается перед Кремлем, с другой — у него есть недруги, которые готовы использовать ситуацию в свою пользу. Это так все запутанно, и это совсем другая тема. Тем не менее, как бы это ни звучало для меня безумно, я в тот момент чувствовала угрозу для жизни. Я понимала, что эти люди способны на расправу. Я не хочу, чтобы под этим «они» подразумевались конкретные люди, «они» — это те, кому было это все выгодно.
Почему для постановки спектакля вы выбрали именно Дагестан?
Это получилось, можно сказать, случайно. У меня друг работает на радио, и он мне сказал, что у него есть знакомый в русском театре в Дагестане. Он сказал, что это очень прогрессивный режиссер, и предложил дать ему почитать мою пьесу. Поскольку до Дагестана Интернет еще не дошел, мы распечатали пьесу и отправили по почте. У меня не было сомнений в том, что мне откажут — и на этом все закончится, но мне было интересно узнать оценку режиссера. И вдруг этот режиссер, Скандарбек, сообщает, что пьеса ему показалась интересной и что он хотел бы посотрудничать на эту тему. Когда мы встретились, я говорю: "А вы ту пьесу читали, вы ту, вообще, пьесу читали?". Он отвечает: "Все понял, о чем речь. Давайте пообщаемся". Мы c ним потом еще долго обсуждали: стоит ли ставить спектакль, как все сложится, не будет ли запрета? Когда мы говорили о запрете, то ждали, что еще на стадии репетиции кто-то придет, но все-таки решили взяться. Я уехала, он режиссировал.
А вы не пытались поставить спектакль в Москве, в Петербурге...?
В России я не обращалась в большое количество театров. Я спрашивала некоторых людей, которых знала, возьмутся ли они за постановку. Кто-то мне из старшего поколения отвечал: ну что ты, такая тема! А те, кто помоложе, говорили: бабок не сделаем, народ не пойдет, и нам придется это дело закрыть. Они мне объяснили, что народу не интересна эта тема, народ хочет смотреть что-то развлекательное, смешное, еще на классику ходят со звездами. Я же понимаю, я тоже человек: смотреть спектакль на такую тему просто страшно. Но я не представляю, что будет с нами, если мы об этом говорить не будем. Ну, можно, конечно, плыть по течению, но как долго — до следующей ситуации? Но самое странное, что мы занимаемся самоуничтожением как народ. Мы уже не личности, не люди, мы полурабы, потому что сами ставим себя в такое положение. Почему власти должны относиться по-другому? На основе того, что есть пара десятков людей, которые дерут на себе рубахи? Поэтому — флаг им в руки, все нормально! Все на своих местах.
Предполагали ли вы, что столкнетесь с трудностями в связи с постановкой своей пьесы?
Спектакль репетировался в Дагестане в течение трех лет. Это абсолютно ни от кого не скрывалось, режиссер на радио выступал, на телевидении на эту тему. И именно потому, что никто не пришел за весь этот период, мы расслабились. Я даже в какой-то момент почувствовала какую-то вину, что могла предположить, будто кто-то будет приходить, запрещать. Я подумала: "Какая я отсталая, старая, наверное, стала, раз мысли такие идиотские приходят, конечно, все это уже в прошлом!". Мы вместе с людьми из правительства Дагестана, в том числе с министром печати, даже хотели сделать некую форму антитеррористической акции, обсуждали это. Планировали даже пригласить на спектакль потерпевших в "Норд-Осте". Я пытаюсь объяснить, до какой степени у нас не было мыслей о том, что что-то дурное может случиться. Было ощущение, что, раз наверняка все знают о том, чем мы занимаемся, от властей ну ничего, кроме положительного, ждать нам не надо. Я думала, что все будет именно в таком формате: видите, какие мы прогрессивные, мы пытаемся людей творчества направить на путь борьбы с терроризмом. Ведь пьеса по сути о том, как с терроризмом бороться, а не о том, как его насаждать. Поэтому когда нам было объявлено о закрытии пьесы, был шок. Такого мы не ждали, конечно.
После всего произошедшего другие театры не предлагали вам поставить спектакль у них?
Господин Алиев, похоже, впал в панику в связи с произошедшим скандалом, и потому стал говорить много ненужного. И, в частности, он заявил: "Попробовали бы они поставить это в Беслане!". После этого бесланцы, будучи людьми очень гордыми, — им не понравилось, что за них решают, — пригласили нас к себе. Глава организации "Голос Беслана" Элла Кесаева сказала, что такие вещи должны ставиться и в Беслане с удовольствием примут наш спектакль. Мы были очень рады. Сейчас нами будет направлено письмо в местный театр, и, видимо, копия уйдет в Министерство культуры — с запросом выехать в Беслан со спектаклем.
Как вы считаете, произошедшее в Дагестане отражает ситуацию в России в целом?
Мне кажется, задачей было сделать так, чтобы норд-остовская тема больше не поднималась. Власть продолжает лгать, она дает информацию, и делает заявления, не проверяя факты. Насколько то, что сделал Алиев, отражает настроение центра, я не знаю. Закрыл ли бы Медведев такой спектакль, будь его воля, я тоже не знаю. Будет ли какая-то смена настроения с приходом к власти Медведева — остается только наблюдать. Честно говоря, я хотела бы как лакмусовую бумажку использовать этот спектакль уже в Москве в свой следующий приезд. Я хочу посмотреть, как на спектакль отреагируют люди, после того как произойдут эти политические изменения некоторые, и в свете разгоревшегося скандала.
Я рада, что по-прежнему существуют газеты, каналы и сайты, которые делают то, что они считают нужным. Я сожалею, что Первый канал выглядит одним сплошным праздником, и если смотреть центральные каналы, можно превратиться в полуживотное. Сказать, что в России не осталось вообще свободы слова, я не могу, потому что еще, слава Богу, есть такие издания и сайты, как ваш. Но они, к сожалению, не доминантны. Поэтому я не знаю, услышит ли наш общий крик достаточное количество людей и способны ли будут эти люди, которые говорят и воспринимают свободно, повлиять на обстановку в стране.
Вы можете оставить свои комментарии здесь
