Занесло меня как-то на юг Москвы. Как нас заносит куда-то и каким ветром? Неведомо это. Вот Ролдугина, например, занесло в панамский офшор. Может, сам он там и не был никогда, но, однако, занесло. А меня занесло в Ленино-Дачное. Так. Гулял просто. Вот и занесло. Простора там больше. Как в офшоре.
Устал я, гуляя, присесть захотел. Гляжу, среди кустиков скамеечка приспособлена в виде ящика из досок. Рядом еще один стоит, такой же. Значит, народ захаживает сюда, чтобы время скоротать. Под музычку, под разговор, под восемь булек в стакан.
Сижу. Достал что-то там выпить-закусить. Выпиваю, закусываю. Сигаретку вытащил. Закурил. Хорошо в Москве ленино-дачной. Я еще подумал: может, здесь, в Москве, на Ленино-Дачной территории когда-нибудь организуют свой офшор, Ленино-Дачинский, чтобы Ролдугин так далеко не уезжал с любимой Родины, чтоб деньги отложить на музыкальные виолончели и на булочку с маслом.
И вот за такими мыслями об укреплении суверенитета России от панамских агрессоров меня и застал тихо подошедший мужчина и спокойно сел на второй ящичек рядом.
От неожиданности я было привстал, но потом сел на ящик и курю себе дальше. Смотрю на него, изучаю. Курю молча. Он смотрит на меня, почти не мигая, спокойно ведет себя, уверенно. Значит, не раз тут был, отмечаю про себя. Одет очень опрятно, пиджак, брюки в масть — костюм дорогой. Под костюмом что-то типа толстовки, что ли — особо не приглядывался. Да и не важно. Приличный такой человек. Необычно только: а что он тут делает?
— Как дела? — спрашивает.
— Какие дела? — говорю. — Сижу вот закусываю, курю. Отдыхаю, в общем. Какие же тут дела? Нет дел.
— Вы меня не поняли, — он опять мне, — поясню. Как дела, в смысле жизни? Как жизнь? Вообще или в частности.
Признаться, меня такой оборот немного ошарашил, потому что здесь (и в СССР, и в РФ) меня с детства приучали не только не разговаривать, но даже не знакомиться с неизвестными людьми. Это могут быть провокаторы из пятой, шестой или седьмой колонны, злостные неплательщики алиментов, разные там преступники, да хоть бы оборотни в погонах или без погон. Да мало ли что в наших краях водится... Водится и не такое...
Иногда, насмотревшись телевизора, думаешь: а водится ли в нашей стране вообще тот самый честный человек, олицетворение духовности в мире, символ бескорыстия, оплот человечества, надежда мира, с которого икону надо писать? И на ум приходит только одно: это наши чиновники. Ум, честь и совесть нашей эпохи. Но почему-то ещё ни один художник не выписал святого образа из того огромного ассортимента племени чиновствующих, которых наша эпоха выплеснула на палитру нашего суверенного бытия. Эту нехилую загадку, это чудо природы еще долго предстоит разгадывать нашим потомкам. Если они родятся...
Итак, продолжу. И вот прямо передо мной, как оказалось, явился этот самый оплот не только нашей страны, привставшей с колен, но и всего прогрессивного человечества, разумеется, примкнувшего к нам. Ни много ни мало. Я позволил себе ответить.
— А тебе-то что? — решил я сразу перейти на ты. — Ты кто такой?
— Я — депутат, — сказал он обыденно и просто, как на самый простой в его жизни вопрос, который ему задают постоянно.
— И что за депутат? Как звать? — я спросил с ухмылкой, подумав про себя: "Ну вот, пошла писать губерния!"
— Это государственная тайна. Всем депутатам теперь запрещено законом имена свои произносить.
— Это почему же? — допытывался я.
— А очень просто. Наши имена могут озвучить прихвостни европейские и американские своим хозяевам и против нас введут именные санкции. Мы тоже люди, жить хотим. И иногда в Европе и Америке. Кроме России.
— Тогда и я хочу задать вопрос: как жизнь? Здесь не скучно?
— Здесь — нормально. Как говорится — все схвачено.
— А что схвачено конкретно? Хотя, наверное, не ошибусь: любое производство, добыча нефти или газа, торговля, гостиничный бизнес или... неважно что. И входишь ты в незабываемые 3% собственников, вернее иждивенцев, России? Вся собственность России в ваших руках. И все равно боишься санкций?
— Конечно. Жизнь изменчива, вообще-то. Ничто не вечно под Луной. "Мы вянем быстро — так же, как растём", сказал наш Вильям Шекспир.
— Да ты почти что менестрель. Поёшь сонеты на бегу.
— Давай на ты. Вернусь к вопросу. Как жизнь? Как бытовуха?
— Не приходилось слышать более странного вопроса от депутата. Тебе-то что? Вы сами по себе. Мы сами по себе. Хотя... мы не сами.
— Узнать хочу, как депутатские законы влияют на мирскую жизнь. Ну, на простых людей.
— Ах! Бог ты мой. Ты хотел сказать — на тунеядцев, лодырей, пьяниц, нищебродов, скотобазу, быдло, шелупонь, короче — лохов? Уродские законы влияют по-уродски. А правильных законов не припомню. Что ни закон — то мысли извращенца.
— Но мы стараемся, усердствуя при этом. Очень.
— Старанья ваши на обман похожи. Вы в жизни не живете по законам, придуманным в застенках ваших кабинетов.
Он немного застыл в недоумении. Подумал и продолжил, как бы рассуждая про себя, но при этом глядя на меня:
— Ты понимаешь, тут как бы наш иммунитет играет роль, ну, наша неприкосновенность. И мы немного, так сказать, живем вне закона. Примерно так.
— А как-нибудь немножечко честнее ты не хотел бы жить, раз спрашиваешь меня о моей жизни? Ведь по твоим законам я полностью бесправен. А ты тут можешь воротить что хочешь. Разве нет? И почему в законах ваших, которых придумывают уйму, читаются одни запреты? Ты для себя запретов много сочинил?
— Мы наше государство защитить хотим от происков врагов, наши национальные интересы надо защищать. Хотя бы тот же интернет. А вдруг его отключат? Ну, американцы? Запреты неизбежны.
— Да, я прочел тут один трактат. От Мизулиной, да будь она трижды неладна. Потому как в человеке все начинается и все в нем же заканчивается. Вот её трактат в оригинале, подивись:
"Говорят, что депутаты только все запрещают, но это совершенно ложное представление. Запрет — это как раз есть то, где человек свободен, потому что он говорит: это нельзя, а все остальное — как хочешь. Что такое право? Это и есть самая большая несвобода. Я вам могу сказать, что чем больше прав у нас будет, тем менее мы свободны, потому что право, в отличие от запрета, это когда ты должен действовать, и только таким образом, как написано в законе. То есть ты должен заполнить бумажки, их куда-то отнести, сходить в суд — то есть это целая гамма действий, в результате — ты несвободен. Чтобы какой-то результат получить, тебе нужно очень много сделать. Поэтому не надо к этому стремиться, к регулированию только правами. Поэтому чем больше прав, тем больше несвободы".
— И что? И — ничего! Бред, утвержденный законодательством. На века.
— Ну, это частности процесса. Там будут еще утряски. Изменения. Это жизнь такая.
— Какая же это жизнь с Мизулиной? Какие будут с ней утряски и изменения? Она не частность. Она прекрасно утряслась. Почти навеки. И изменения у неё будут только в другую сторону, в худшую. В некоторые головы мысли приходят только умирать.
Я разошелся. Но остановился. "О чем базарить?" — как сказал бы француз. Я решил остановиться.
И вдруг изрёк: "Ты думаешь, если на меня громче орать, я буду тише слушать? Это так, к слову".
Мой собеседник поневоле вдруг засобирался.
— Я, пожалуй, пойду. Засиделся. Впрочем, я много выяснил для себя и благодарен за беседу.
Я от беседы был скорей в недоумении. Какая тут беседа, если я вовсе не хотел общаться.
Но — что случилось, то случилось.
Мой знакомый депутат без имени достал из кармана пиджака большой пакет, снял пиджак, снял красивые брюки. Аккуратно все свернул и уложил в пакет. Остался он в похожей на толстовку пижаме с надписью "Пс. бол. №14". И тихонечко пошел, скрывшись за воротами.
И по прошествии длительного времени я до сих пор так и не могу понять:
— то ли псих играл роль депутата;
— то ли депутат играл роль психа.
И даже стал задумываться над вопросом: то ли я живу на самом деле, то ли мне все это грезится...
Вот уж воистину — "Мы вянем быстро — так же, как растём".
