Ксенофобия самых разных видов, безусловно, является важнейшей тоталитарной скрепой. В одном ряду с нею гомофобия, мигрантофобия, преследование противников войны. Но ненависть к внешнему миру и ко всему иному — всего лишь часть общей атмосферы ненависти, скрепляющей, как это ни странно, русский тоталитарный социум. Негативная консолидация — вот как может быть названа основа тоталитарного консенсуса внутри страны. Россия — родина тоталитаризма. И здешняя его модель отличалась от итальянской и немецкой именно такой консолидацией — постоянными внутренними войнами в византийской традиции, а не опорой на корпоративность, присущую западноевропейским странам.
Летом 2016 года одной из тем, обсуждавшихся в социальных сетях, стало совместное выступление группы обитателей элитных домов на Патриарших прудах, потребовавших у власти оградить их от наплыва жителей Бирюлева и прочих окраин Москвы. Свои требования социального апартеида они выдавали за участие в формировании гражданского общества. Прогрессивная общественность пришла к тому же социальному расизму, что и власть в своей законотворческой и карательной деятельности. Дети Патриарших захотели отделения от прочего населения даже в сфере потребления, как это было при советской власти с ее распределителями, закрытыми столовыми и охраняемыми зонами проживания элиты. Они просили защиты у власти, которая, по природе своей и в соответствии с историческим опытом, любит менять сформировавшуюся элиту на выдвиженцев. Потому они захотели жить в резервации, в VIP-гетто, захотели гарантий от прихода жилтоварищей из Бирюлева, от ночных обысков и черных марусь. Они боялись, что выдвиженцы выкинут их на улицу, как выкинули детей Арбата и обитателей Дома на набережной в ходе очередного обновления элиты в византийских традициях. Так что дело было не только в бытовых затруднениях, причины были глубже.
Тут ясная позиция, которая не меняется не то что годами — веками. Позиция тех социальных слоев и людей, которые поднимались во время вакцинационно-модернизационных циклов и опускались — а то и уничтожались — в эпохи реакции и стабилизации. Можно отослать к тыняновским рассуждениям о людях двадцатых годов применительно к позапрошлому веку и о людях двадцатых годов века прошлого у Ильи Эренбурга, но нынешний отсчет — с шестидесятых, когда возникла субкультура, по годам и названная, пережившая гальванизацию и агонию в перестройку. И когда уничтожалось наследие вольных девяностых, гламурных нулевых и десятых, осталась одна истерика — слезные просьбы к власти устроить для уцелевших гетто, резервацию. Конечно, все эти нувориши и неократы смешны и неприятны, однако они какая-никакая, но элита. И подобно всем своим предшественникам, кроме элиты брежневской, могут погибнуть, ничего не создав. Оставили бы их в покое на два-три поколения. Но русская жизнь устроена по-другому. Она основана на взаимном страхе и взаимном отчуждении.
Дети Патриарших тогда, может быть, в первый раз в жизни сказали то, что думают, точнее, чувствуют. И это был страх. Нувориши и неократы в России не укореняются и сметаются быстро, держатся они только на благоволении власти, но не смеют говорить об этом, и потому их страх проецируется на массу. "Бездна зовет" — так о сталинской элите и ее страхах сказал Солженицын в лучшем своем произведении — в романе "В круге первом". А контакт с теми, кто в массе и кого они не считают людьми, хотя вместе с ними эту массу формируют, невозможен, даже если ее представители понимают их и сочувствуют им. Гусинский, Березовский, Ходорковский, Улюкаев и многие другие теряли и теряют статус, свободу, жизнь, а завтра люди из панельных домов в спальных районах узнают, что их собственность на жалкие жилища — фуфло. Но понимание и сочувствие с их стороны в лучшем случае вызовут у детей Патриарших смех и будут рассматриваться как социальная агрессия, как претензия массы на равенство с ними — людьми. Это взаимное отчуждение внутри социума, связанное с эгалитаризмом власти, — одна из основ русского тоталитаризма.
В одном гламурном шоу была такая шутка: из деревни приходит письмо с пятитысячной купюрой в конверте и с просьбой разменять — у деревенских таких денег нет. Нищеброды, гы-гы-гы. Публика смеялась. Тем и отличается гламурная модель тоталитаризма от предыдущих, что открыто и откровенно: гы-гы-гы. Оттепель начиналась с очерков Овечкина, продолжилась в деревенской прозе и в фильме "Председатель". И все это, считай, сразу после "Кубанских казаков". С сочувствия началась оттепель, с признания единства с теми, кого даже крепостными не назовешь — они были рабами. Перестройка напомнила о том, что деревня остается по меньшей мере неустроенной, несмотря на все попытки что-то изменить. А сейчас бедность и неустроенность больше не вызывают сочувствия — только смех над лузерами.
Гламурная модель тоталитаризма оказалась крепче и сильнее предыдущих. Социум раздроблен окончательно, но именно это и делает его той массой, о которой писал Ортега-и-Гассет. В конце восьмидесятых очередной приступ рефлексии и самобичевания начинался с откровенных рассказов о положении инвалидов, пенсионеров, сирот, заключенных. В двадцатые годы нового столетия на это всем плевать. Никакой фоторепортаж из детского приемника, больницы, СИЗО, дома престарелых никого не удивит. А это значит, что ничего не было, никакого развития и эволюции. Единственный итог — все это воспринимается как норма, и менять никто ничего не собирается. Разве что эвтаназию в конце концов узаконят. И ГУЛАГ восхваляется, и пытки одобряются — посмотрите любой сериал. Такой социум построили люди, пришедшие с перестройкой, то самое поколение, на которое в очередной раз понадеялись грезившие демократией и благоденствием. И сейчас чудесная молодежь подрастает.
Негативная консолидация, которую принято называть тоталитарной атомизацией, происходит по нишам, по непроницаемым друг для друга зонам. Дети Патриарших никогда не услышат тех, кто живет за Садовым кольцом, Рублевка вообще никого не замечает, дети гламура и тренингов не считают людьми офисный планктон, который в упор не видит тех, кто ездит в метро. Глянцевые журналисты презирают академическую интеллигенцию и профессуру, а та, в свою очередь, ненавидит тех, кого называет торгашами. Но все вместе они формируют консолидированный тоталитарный социум, их взаимная ненависть лежит в основе тоталитарного консенсуса.
Официальная паранойя, украинофобия и зависть/презрение к Америке — лишь верхушка пирамиды, в основании которой ненависть, не подогреваемая никаким агитпропом и зомбоящиком. Ненависть как часть идентичности различных социальных групп. И так снизу до самого верха социальной пирамиды. Путину вовсе не надо, чтобы его поддерживали. Путину совсем не надо, чтобы его любили. Как раз любви вообще не должно быть. Путину надо, чтобы ненавидели его самого. Ненавистники Путина — самые лучшие его помощники.
Тренд последних лет еще хуже и опаснее, хотя и кажется чуть ли не оппозиционным. Это весьма серьезная атака массовой культуры на депутатов, чиновников и богатых людей, служащая фоном для усиления репрессий в ходе внутриэлитных чисток под видом борьбы с коррупцией. В Китае аналог этому — огонь по штабам, в России, по византийской традиции, постоянная смена элит, вечный большой террор с разным проявлением насилия. С этим резонирует культ силы в криминальных, военных и шпионских сериалах, эволюция z-попсы в сторону блатного шансона, соответствующая криминальной милитаризации социальной, политической, культурной и повседневной жизни.
Нынешняя модель тоталитаризма на подъеме. И участвуют в этом подъеме и фрондеры среди культурной и интеллектуальной элиты, и попсятники, вроде бы далекие от прославления войны, вроде бы обличающие и фрондерствующие, а на самом деле способствующие тому, что я назвал негативной консолидацией.
